Владимир Левин

Принцип вариативного образования, принятый сейчас у нас, позволяет учителям не только выбирать те или иные самостоятельные дисциплины, расширяющие обязательные образовательные стандарты, но и побуждать учащихся к самостоятельному углубленному изучению тех разделов общей программы обучения, которые «встроены» в нее лишь сверхобщими, как бы промежуточными упоминаниями. Редакция «Курьера образования» предполагает регулярно публиковать такие дополняющие курсы обучения по самым разным программным школьным дисциплинам — от истории до математики. В качестве некоего эксперимента мы в этом номере нашего издания предлагаем первые две «лекций» обзорного «курса» о фундаменте всей человеческой истории — о каменном веке, вписанном в школьную программу лишь самыми общими констатациями. Этот «курс» отдельными статьями был опубликован в журнале «ЭНЕРГИЯ» (N 2—4, 1995 г.)
Лекция Путь к себе

Обретение топора

Собственно говоря, термин Гомо сапиенс, предложенный Линнеем в 1759 г., сейчас можно воспринимать исключительно как метафору. Или как принятую научной традицией антропологическую грань, отделяющую человека современного облика от его ископаемого пращура, хотя в линнеевские времена и самого-то понятия «ископаемый человек» так же не было. Но было ощущение, что библейский постулат об одномоментном создании человека «по образу и подобию», значит сразу же совершенным и в дальнейшем уже не меняющимся, явно не соответствует исторической действительности. Линнеевский термин прижился быстро и прочно — и одна из причин этого в том, что высокомерный человек цивилизации ни на мгновенье не сомневался, что его предок был существом явно низшего
сорта — порабощенный природой, теснимый могучими хищниками, лишь предельным напряжением сил добывающий себе пропитание и отстаивающий право на жизнь. фактически два века этот устойчивый образ ласкал самолюбие человека разумного настолько, что его сознание умудрилось даже не задаться очевидным вопросом: как же мог он, забитый и порабощенный, не просто выжить, но стать единственным представителем животного мира, для которого экологической нишей стала вся Земля?

Но, может быть, панэйкуменический ареал своего бытия человек обрел лишь в позднее время — именно , когда стал «разумным»? Нет, так же на «доразумной» стадии наш предок расселился едва ли не по всей Евразии, и только лишь относительная малочисленность вида не заставляла его жить там, где ему было менее комфортно. А по своей приспособляемости к среде уже мог жить везде.

И все - таки не было ничего у нашего пращура, кроме грубо оббитого каменного желвака. И тем не менее именно с таким примитивным орудием он оказался сильнее самых страшных зверей своей эпохи — во всяком случае, большинство современных исследователей считает, что в борьбе за пещеры он победил и, видимо, истребил как вид такого могучего хищника, как пещерный медведь. Одним только каменным топором? Прежде чем отвечать на этот вопрос, совершим краткий экскурс в антропогенетическую историю человечества.

Сейчас историческая стратиграфия семейства человечьих — той ветви ископаемых приматов, которая начала историю человечества — чрезвычайно сложна и интерпретируется разными исследователями весьма неоднозначно. Но для нашей темы нет необходимости входить в строгие антропологические споры. Поэтому изучим одну из схем (в упрощенном виде) эволюции семейства человечьих, предложенную академиком Валерием Павловичем Алексеевым в его фундаментальном труде «Палеоантропология земного шара и формирование человеческих рас. Палеолит» (1978 г.):

I подсемейство: австралопитеки (лат. «южная обезьяна», два рода)

II подсемейство: люди

1-й род: питекантропы (лат. «обезьянолюди», шесть видов) 2-й род: Гомо (лат. человек) 1-й вид: человек неандертальский 2-й вид: человек разумный.

Миллионы лет ушли на то, чтобы камень из случайного подспорья у ископаемых приматов стал постоянным спутником жизни и ее опорой — у австралопитеков, около миллиона на то, чтобы превратить его в полноценное орудие, вернее дать начало этой полноценности — у питекантропов. И несколько сотен тысячелетий — у неандертальца, чтобы, «стартовав» с таким смехотворным, по нашим понятиям, оружием, как каменный топор, сделать человека самым выживаемым из биологических видов Земли, впервые в истории высокоорганизованных детей природы, приспособивших для себя в качестве экологической ниши всю Землю.

И — повторим вопрос — все это всего лишь каменным топором?

Да, если видеть в каменном топоре не просто приспособление для охоты, выкапывания кореньев, выделки шкур убитых животных и тому подобных жизненных надобностей, а нечто неизмеримо более сущностное: интегральный овеществленный итог цефализации — эволюционного увеличения объема мозга, усложнения его структуры и функций. Иными словами интегральный итог биологической эволюции человека. Таким и увидел каменный топор американский археолог Т. Вини — не только орудие труда, но и застывший в его формах сам труд, вернее, интеллектуальный уровень того, кто его изготовил.

Т. Вини выделяет четыре элементарных и в то же время фундаментальных оперативных свойства психики, которые отражаются в каменном орудии: понимание отношения части к целому и, наоборот, целого к части; осознание соотношения частей; осознание пространственно-временных соотношений (что связано с познанием свойств пространства) и, наконец, понимание идентичности циклов и операций. Т. Вини рассмотрел с этой позиции каменные орудия, разнесенные по времени в миллион лет. Самые древние держал в руках австралопитек, самые поздние — «последний из питекантропов».

Так вот, по критериям Вини, уже сотни и сотни тысяч лет назад, когда наш предок питекантроп так же не удостоился в глазах потомков права даже войти в род человеческий, он уже обладал мозгом, позволявшим ему, приступая к работе, держать в уме общую геометрию будущего изделия. Этот вывод обосновывается экономной «ретушью» — сколами, которыми питекантроп придавал нужную форму каменному желваку. А сама технология выделывания прямого режущего края свидетельствует о том, что рука питекантропа соотносила силу своих последовательных ударов со всей совокупностью ударов — значит мозг мастера уже осознал соотношение частей и целого. Кроме того, орудия питекантропа имеют устойчивую двустороннюю форму, что позволяет говорить об осознанном чувстве симметрии и — шире — об осознанности пространственно-временных соотношений. И наконец, эти орудия симметричны на разных уровнях поперечного сечения, а это уже знак того, что питекантроп подошел к пониманию идентичности объектов и трудовых операций.

Ну, хорошо, не может не задаться вопросом читатель, все так, вступив на «конвейер» эволюции, наш пращур вынужден был совершенствовать свои «приспособления для выживания». Но что заставило его вступить на этот конвейер — единственное живое существо из мириада существовавших в то время, и многие из которых безо всяких хлопот и усовершенствования прекрасно живут и сейчас?

Вообще-то биоэволюцию крайне не желательно даже назвать бесстрастной или равнодушной — она вне наших эмоциональных категорий и оценок, она просто идет так, а не иначе, вот и все. Мы можем лишь изучать механизмы, организующие этот цикл. И когда мы говорим «прогрессивный путь эволюции», то просто не имеем права забывать, что наша «положительная» оценка вызвана всего лишь чувством благодарности этой бездушной эволюции и ее законам за то, что она вызвала к жизни наш — человеческий — род. И особенно — важнейшему из них — тому самому закону цефализации, который гласит: эволюционирующие виды вынуждены усложнять свой мозг для более успешной обработки все усложняющейся информации.

на заданный вопрос легче всего ответить: да потому, что эволюция некоторых из высших ископаемых приматов пошла так, а не иначе. А все-таки — почему?
И последние стали первыми

Любая система может существовать и функционировать только , когда она функционирует и видоизменяется так, чтобы сохранить себя и максимально упрочиться. Но обратная связь вездесуща. Хрестоматийный пример. Удачное обретение моллюсками панцирной протекции обеспечило им стабильность и процветание, но привело к тому, что в осадках оказались аккумулированы огромные массы углекислого газа, что сказалось на физико-химическом состоянии земной среды и потребовало от живого вещества ответной реакции. Земная среда многообразна, в ней весьма много и экологически стабильных ниш. Любой вид, попав в такую нишу (или отвоевав ее), может выработать узкую жизненную специализацию, приспособиться к своей среде с абсолютным совершенством — и так законсервироваться, что останется неизменным на целые геологические эпохи. А может — его воли здесь не больше, чем у капли в реке — попасть на экологическую стремнину.

И вот в игру слепых сил природы четыре—три миллиона лет назад попала древесная обезьяна — существо, высокоорганизованное предыдущими миллионами лет эволюции, — иногда спускающаяся на Землю, морфологически приспособленная к выпрямленному положению тела и способная изредка передвигаться на задних конечностях, с объемом мозга 450—500 куб. см, обликом близкая к современному шимпанзе.

О причинах этого события и месте его идут бесконечные споры, причем в зависимости от того, где сделаны наиболее впечатляющие открытия, там научное воображение и прописывает его. (После сенсационных открытий 60—70-х гг. в Африке таким местом традиционно стал считаться «Черный континент», хотя многие исследователи предсказывают не менее значительные открытия и в Азии, и в Индии, напоминая научному сообществу о том, что после открытия питекантропов вначале на Яве, затем в Китае никто не сомневался в азиатской прародине человечества.) Но для нашей темы суть не в этом, а в том, что вытесненные из леса в саванну более удачливыми, значит более приспособленными для своей экологической ниши сородичами (или попавшие в условия саванны в результате климатических изменений) некие популяции приматов (скорее всего группы популяций), чтобы не пропасть, вынуждены были учиться жить по-новому.

В новых условиях «лесной эмигрант» был попервоначалу едва ли не самым слабым и малозащищенным физически — ни мускулов, ни зубов, ни резвости бега хищников или травоядных. Но у него был такой высокоорганизованный центр для переработки поступающей извне информации, который по своей «емкости», готовности к «внештатным» ситуациям превышал рутинные потребности бытия. Эта избыточность и спасла наших прапра... предков. Именно такой мозг «не позволил» своему хозяину погибнуть в новых
условиях. Говоря фигурально, мозг уже на этой стадии был и гарантом от абсолютной специализации, «страховым полисом» жизни, и «точкой роста» человека, а если более конкретно — локомотивом цикла его становления. Иными словами, все предыдущие миллионы лет эволюции приматов создали предпосылки нашего с вами явления в свет.

И первое, с чего пришлось начать нашим прародителям,— совершенствовать умение ходить на своих двоих. Это уменье в свою очередь стимулировало «самостоятельное» существование руки. «Освобождение передних конечностей создало предпосылку для постоянного употребления предметов — камней и палок — в качестве орудий. Подправка и подработка естественных предметов, возникшие как результат постоянного употребления,— первые зачатки собственно трудовой деятельности», — пишет В.П. Алексеев в своем труде «Становление человечества».

Так триада «мозг — прямохождение — рука» (ее называют гоминидной триадой) начала восхождение к человеку. Причем взаимосвязь развития элементов триады была поразительна.

Уже у австралопитеков, если судить по немногочисленным дошедшим до нас фрагментам, кисть руки отличается от обезьяньей — отличие незначительное, заметное лишь специалистам, но это уже было «человеческим» отличием. Причем австралопитеки, имеющие такую кисть, уже устойчиво стояли на своих двоих. А вот мозг, «лидировавший» на предыдущем этап8е в «программе выживания», на этом этапе как бы ушел в тень эволюционного развития. Он, говоря фигурально, остался обезьяньим. Но этого было достаточно, чтобы обеспечить «спешившейся» обезьяне миллионы лет существования в выпрямленном положении на степных пространствах, в новой экологической среде, где требовались искусственные приспособления для выживания — камни и палки — за неимением естественных, которые были у специализированных аборигенов этих пространств. Этого мозга оказалось достаточно, чтобы превратить спонтанное употребление камней, которое наблюдается и у современных обезьян, в постоянное, чтобы обезьянья так же кисть австралопитеков, управляемая, по существу, так же обезьяньим мозгом, начала путь к орудийной деятельности.

Судя по всему, формирование истинно человеческой кисти совпадает с появлением первых устойчивых форм каменных орудий питекантропов. Этот рубеж одновременно совпадает и с заметным — на 100—200 куб. см — увеличением массы мозга. И не только массы. Фрагменты черепов свидетельствуют: у питекантропов удлиняются лобные и нижние теменные доли, что свидетельствует об интенсивном усложнении мыслительной ассоциативной деятельности, позволяющей контролировать все большее число поведенческих стереотипов. «Я не вижу оснований, считать питекантропов более сильными или подвижными, чем австралопитеки,— пишет В. П. Алексеев,— возможно, они даже уступали австралопитекам в физической силе и быстроте реакции — вспомним, насколько шимпанзе сильнее человека. Но они, надо думать, были «умнее» австралопитеков и более их способны к тонкой дифференцированной моторике».

И добавляет: весьма возможно, что и увеличение числа нейронов в коре образовалось в цикле отбора особей, в наибольшей степени приспособленных к усовершенствованию и усложнению трудовых операций. И, судя по всему, именно с этой — питекантропьей — эпохи началось преимущественное развитие мозга до современного его состояния.

Объем мозга продолжает расти и на следующей — неандертальской — стадии, достигая современного — около или больше 1400 куб. см. Кроме того, происходит разрастание мозга в высоту и увеличение относительных размеров лобной доли. Правда, мозг так же весьма долгое время — практически на всей неандертальской стадии — сохранял примитивное строение, но это уже был мозг человека.

Все так,— скажет терпеливый читатель, — обезьяна становилась все умнее, умелее, но все тот же вопрос: почему она не остановилась на каком-то этапе? Почему наш пращур уже после того, как он по-хозяйски освоился и устойчиво вписался в окружающую среду, продолжал эволюционировать?

Как крайне не желательно лучше отвечает на этот вопрос сентенция Льюиса Кэролла: да потому, что для того, чтобы оставаться на месте, надо быстро бегать.
«Давление жизни»

Этот термин предложил В. Вернадский, размышляя над вечным противоречием природы — потенциальной способностью живого к бесконечному самоумножению и конечностью запасов пищи и энергии для этого. Теоретически несложно подсчитать, за какое время одна лишь мышиная семья покроет сплошным ковром всю планету, если будет выживать все потомство. Практически же этого просто не может произойти — не только потому, что природа придумала кошек, а потому, что мышам тоже нужна пища. Законы «великой пищевой цепи» столь же неумолимы, как и законы движения планет. И так или иначе, но этим законам подчиняется
все живое — как законам Космоса. Другой вопрос — как подчиняется?

Антуан де Сент-Экзюпери был не только прекрасным писателем и летчиком, у него был чистый глаз естествоиспытателя. Вот как он описывал поведение пустынной лисицы-фенека, питающегося растительными улитками.

«Мой фенек останавливался не у каждого кустика. Он пренебрегает некоторыми из них, хотя они и увешаны улитками... Что он — играет с голодом? Не хочет утолить его сразу, чтобы продлить удовольствие от утренней прогулки? Не думаю. Слишком уж его игра соответствует необходимости. Если бы фенек утолял голод у первого же кустика, он бы в два—три приема очистил его от живого груза. И так — от кустика к кустику — он полностью уничтожил бы свой питомник. Фенек избегает всего, что мешает размножению. Он не только черпает еду для каждой трапезы со ста своих коричневых кустиков, но даже ниразу не снимает сразу двух улиток, сидящих рядом на одной веточке. Все происходит так, как если бы он отдавал себе отчет в том, что рискует. все - таки стоило ему насытиться, не принимая никаких предосторожностей, и улиток не стало бы. А не стало бы улиток, не стало бы и фенеков».

Подобное абсолютное поведение в своей природе «братьев наших меньших» стало едва ли не самым поражающим воображение открытием природоведов прошлого. Поражающим настолько, что сама идея о существовании разума у животных, адекватного разуму «венца творения», стала постоянной темой для философских штудий и романтических беллетристических сюжетов.

Но поразительным было не само подобное безукоризненно точное экологическое поведение животных, граничащее с разумным, а неизбежность его.

Поражающая адекватность экологического поведения — как отдельных особей, так и целых сообществ — результат миллионолетия проб и ошибок. Те, кто ошибался так, что уже не мог выправить равновесие м. своей жизнью и жизнью среды, оставались лишь в палеонтологических летописях.

ничто не позволяет нам утверждать, что экологическое поведение, экологический разум древесной обезьяны были лучше аналогичных поведения и разума других ее современников только лишь потому, что у нее был мозг более сложной «конструкции». Скорее наоборот: вполне возможно, что именно популяции древесных наших предков по каким-то причинам оказались экологически менее удачливыми, чем их собратья, оставшиеся на деревьях (и, говоря фигурально, до сих пор там остающиеся). крайне не желательно говорить и о том, что их экологическое поведение было менее совершенным, чем у потомков, ставших «разумными» — все-таки они не просто выжили, но и просуществовали в «первозданном» виде миллионы лет.

Но как бы там ни было, очевидно, что древнейший наш предок, так же пребывая в «древесном» состоянии, был таким же звеном экосистемы, как и все живое на Земле, значит обладал точно отрегулированным «экологическим разумом», заставлявшим его жить адекватно требованиям своей экологической ниши. И, очутившись в саванне, он просто не мог не играть по правилам.
Лекция Обретение себя

«И чего это вашим предкам не сиделось на месте? Врагов среди хищников у них практически не осталось, вся планета была к услугам — нет, потянуло их к прогрессу».

Такой — лишь по форме шутливый — вопрос прозвучал на одном из антропологических конгрессов. А и в самом деле — «чего»? Для практических нужд никаких усовершенствований не было нужно. Что же
заставляет человека заниматься усовершенствованием того, что его, как вид, устраивало и так?
Чужой среди своих

Все дело в том, что спокойствие было кажущимся. Да, сотни и сотни тысячелетий наш прапредок жил в общем-то по правилам «животной жизни» — питался дикими злаками и мясом диких животных. Но сама его жизнь была уже принципиально не животной. И хотя в науке давно утвердился термин «первобытное стадо» (как бы ставящий знак равенства м. обществами древнейших человеческих коллективов и стадами высших животных), давно понятна принципиальная условность этого термина: обезьяна, «став на ноги», уже не могла оставаться «своим среди своих».

Обретя прямохождение, наш прапредок, говоря шахматными терминами, сделал весьма сильный ход — он начал путь к освобождению от непосредственной фатальной зависимости от капризов любых экологических ниш, в которые заносила его судьба. Но Природа — гроссмейстер безжалостный, и за выигрыш этой «позиции» на вечном поле жизненной игры прачеловек «пожертвовал» весьма многим.

Прямохождение сузило таз женщины и лишило возможности рожать таких же большеголовых младенцев, каких рожают «обычные» обезьяны. Детеныши стали появляться на свет с непрочным черепом, незрелой нервной системой, которая вынуждена была вырастать «до нормы» уже в реальной жизни, полной опасности и невзгод.

Иными словами, генетически закрепленное прямохождение обрекло детей прачеловеческих к послеродовой беспомощности, много более продолжительной относительно сроков всей жизни, нежели других детей Природы. Причем беспомощности, усиливающейся так же и тем, что сама биология прямохождения резко отдалила начало самостоятельного передвижения детенышей и увеличила срок кормления грудью. К тому же прачеловеческие женщины обрели способность к деторождению в любые времена года. Матери вынуждены были использовать «освобожденные» руки преимущественно для ношения новорожденных практически на протяжении всей своей жизни — существуют разные методики демографического «обсчета» наших прапредков, но в среднем получается, что в древнекаменном веке женщины рожали около десяти детей при продолжительности жизни около двадцати лет.

И неотменяемый биологический закон, требующий от вида максимального размножения с целью упрочения своего будущего, буквально заставлял наших прапредков искать общую стратегию своей «игры». А определил ее естественным образом естественный отбор.

«Непрерывная охрана, непрерывное подкармливание беспомощных детей и беременных, численность которых составляла, вероятно, не менее трети стаи, могла осуществляться только стаей в целом, скованной в своих возможностях быстрого передвижения этой массой нуждающихся в охране и пище передатчиков генов, — писал, прослеживая природные истоки таких, казалось бы, чисто человеческих качеств, как альтруизм, самопожертвование, выдающийся русский генетик В.П. Эфроимсон в блестящей аналитической статье «Родословная альтруизма». — Круг инстинктов и безусловных рефлексов, необходимых для сохранения потомства, огромен. Требуется не только храбрость, но храбрость жертвенная, сильнейшее чувство товарищества, привязанность не только к своей семье, но и ко всем детенышам стаи, выработка мгновенной реакции на защиту беременных и кормящих самок».

Прервем на время цитирование вопросом: а не слишком ли идеализирует ученый братьев наших меньших? Не подменяет ли реальность своими представлениями о том, как оно должно было быть? Сейчас ответить отрицательно на этот вопрос легко. Но путь к этой легкости был вымощен долгими годами наблюдений за поведением высших животных (в первую очередь высших приматов) в естественных условиях, множеством хитроумных экспериментов с животными, понадобилось создание специальной науки о поведении животных — этологии. И постепенно уходили в прошлое, казалось бы, неоспоримые стереотипы представлений и вызванные этими стереотипами идеологизированные мифы.

неожиданным стал вывод о том, что отнюдь не агрессивность наиболее сильных особей, подчиняющих своей воле более слабых, сплачивает в стаи так называемых антропоидов — горилл, шимпанзе. Вот лишь некоторые выводы, полученные в результате многосторонних и длительных исследований приматолога М.Л. Бутовской.

У крупных антропоидов выявлена общая тенденция к повышению терпимости взрослых членов стаи и, как следствие, существенно снижена частота агрессивных импульсов, повышено чувство дружелюбия друг к другу. Кроме того, у них, пишет исследователь, иерархическая организация служит инструментом не подавления, а управления и регулирования совместного поведения. И так же два чрезвычайно важных вывода. Первый — для взрослых антропоидов характерно игровое общение, во время которого происходит взаимное обуч. новым формам поведения, зачастую перерастающим в традиции... А все - таки именно так — закреплением в виде передающихся из поколения в поколение обретенных индивидуальных, частных навыков, открытий, свершений и создано то, что мы называем человеческой культурой.

И второй — чем менее экологически специализирован вид, тем более подвижна социальная структура группы, тем гармоничнее групповое поведение... А все - таки путь к человеку, судя по всему, начала именно экологически неспециализированная часть ископаемых антропоидов.

Как видим, реконструкции В.П. Эфроимсона (и не только его — о взаимопомощи и взаимной поддержке как о мощном двигателе прогресса в мире животных писал так же в 1922 г. П.А. Кропоткин) подтверждаются конкретными, статистически подтвержденными наблюдениями. Естественный отбор, о влиянии которого на род человеческий так много и так долго спорили исследователи, поочередно обвиняя друг друга то в биологизации исключительно человеческого, то в биологической «беспочвенности», ниразу и никуда не исчезал: его просто крайне не желательно воспринимать как борьбу всех против всех, уничтожение слабого, индивидуально неприспособленного, о чем так же в 1912 г. говорил В. М. Бехтерев, выделивший социальную форму отбора индивидуумов с поведением, оптимальным не для них самих, а для групп, к которым они принадлежат.

«Стаи и орды дочеловеков и орды, роды, племена людей, — продолжим цитирование статьи «Родословная альтруизма», — могли некоторое время обходиться без каких-либо коллективистических и альтруистических инстинктов. Они могли временно побеждать и плодиться. Но они редко могли выращивать свое потомство и редко передавать свои гены. А не оставляя потомства или беззаботно обрекая его на гибель, как бы ни были многочисленны и победоносны, должны были оставаться бесчисленными вымирающими тупиками эволюции, ее иссыхающими веточками».

И самый поражающий пример, подтверждающий тезис о существовании коллективной взаимоподдержки в древнейших человеческих сообществах. Был найден скелет неандертальца с прижизненно ампутированной левой рукой, причем прожившего после ампутации много лет. Община не бросила своего беспомощного собрата — и нам остается только догадываться почему: может быть, он был великим знатоком охотничьих троп, может быть, учителем подрастающего поколения... А может быть, они так поступали — пытались спасти своих соплеменников, а до нас дошел только один пример? Как бы там ни было, племя не оставило его умирать от тяжкой раны, а, вылечив, продлило жизнь.

С самого начала антропогенеза естественный отбор как бы усложнил вектор своей направленности. В стаях обезьян, как, впрочем, в сообществах и других животных, отбор преимущественно действует на индивидуальном уровне, видоизменяя морфологию особей — в первую очередь это внутригрупповой отбор. На межгрупповом уровне он лишь благоприятствует тем группам, у которых случайно преобладают сильные особи. Но уже в прачеловеческой орде межгрупповой уровень стал приобретать качественно новое значение — началась селекция по «показателям» социальной сплоченности, технологической умелости.

Итак, став на «человеческий» путь, то есть став «чужим среди своих», наш прапредок — слабый хищник и малоподвижное травоядное — подчиняясь, как все живое, закону сохранения вида, обрек себя на непрерывное усовершенствование. Уникальная способность преодолевать границы
экологических ниш заставила его расселяться по Земле, принцип. возможность к практически беспрерывному деторождению, несмотря на то, что выживало примерно два—три новорожденных из десяти, умножали его численность, а орудия труда и навыки социальной самоорганизации как бы обеспечивали «давление жизни» будущего «царя природы».

Все это в едином и взаимосвязном комплексе и обеспечивало пространство и время пути нашего прапредка к Гомо сапиенсу. Но путь этот надо было пройти «с умом» — и метафоры здесь не больше, чем реального цикла.
Не мамонтом единым

Итак, говоря фигурально, став уникальным — прямоходящим — игроком с Природой, наш первоначальный предок втянулся в бесконечную с ней «партию», информационное поле которой медленно, но неотвратимо усложнялось. И, следовательно, столь же неотвратимо требовало совершенствования центра по переработке информации — мозга. (Если более точно терминологически, не совершенствования — мозг любой обезьяны для обезьяны в своей среде столь же совершенен, сколь человеческий для «человеческих» условий, — но постоянной «настройки» на функционирование, адекватное изменяющимся условиям.)

Одно дело мозг, который управляет рукой, лишь умеющей держать камень, другое — рукой, отесывающей камень в рубило. Одно дело увидеть в камне подручный предмет для обороны или нападения, другое — видеть в нем очертания будущего орудия и знать, как отсечь от него все «лишнее». Мозгу приходилось «обслуживать» не просто индивидуума — мастера, охотника, собирателя, но личность, существующую в коллективе, объединенном не только семейно-родственными узами, как стаи ее уже далеких обезьяноподобных предков, но и совместными трудовыми, охотничьими заботами, со сложной социальной структурой. Операциональные способности мозга зависят не столько от его объема, сколько от структуры. И именно у питекантропов не только увеличился объем мозга, но и изменились структуры — удлинились, в частности, лобные доли.

На стадии неандертальской объем мозга уже стал сравним с объемом мозга современного человека. Видимо, неандертальцами и был достигнут возможный предел, который допустим физиологией родов для прямоходящих. Так, говоря языком на данный моментшней злободневности, резервы экстенсивного роста мозга исчерпались и информационному центру человека уже неоткуда было ждать «финансирования» — ему предстояло выжить за счет прогрессивной структуризации прежних «инвестиций» Природы.

И можно только поражаться, с какой быстротой произошла эта структуризация, — всего несколько десятков тысячелетий потребовалось, чтобы человек обрел, наконец, «свой» череп. Но зачем Природа так спешно «конструировала» наш мозг, если и сейчас, как выясняется, он «загружен» всего на несколько процентов своей «мощности»? Это сейчас — а что же говорить о тех временах, когда опыт предков, закрепленный в традициях и навыках, передавался из поколения в поколение, когда вслед за периодом детства (очень коротким по нашим меркам) сразу же наступало время взрослой ответственности именно потому, что практически ничему новому, чего бы не знали и не умели отцы и деды, вступающему во «взрослый» мир учиться было не надо.

Изменения были медленными и незаметными, такие общества — они дожили и до наших дней — наука называет традиционными. Да и необходимости меняться не было. Запас экологической прочности существования человека в Природе, выстроенного по правилам Природы, был достаточно высок, чтобы придумывать что-то принципиально новое. Не случайно животный способ существования человека — охотой и собирательством — оказался весьма устойчивой системой, самой устойчивой изо всех: она длилась миллионы лет. Австралопитеки потихоньку превращались в питекантропов, те — в неандертальцев, примерно 35—40 тысяч лет назад появился Гомо сапиенс, а принцип существования оставался неизменным: охота и собирательство. Но все - таки так и медвсе - таки живет: и ягоду собирает, и от мясного не отказывается. Прошли так же десятки тысячелетий. Биосферу, как и прежде, будоражили ледники, человек уже обладал совершенным мозгом, а способ хозяйствования оставался все тем же.

Он был слишком прочным, этот способ хозяйствования, настолько прочным, что давление человеческое на Природу оказалось сильнее ее сдерживающих возможностей. «Как представляется, — пишет доктор исторических наук С. Бибиков, — в первой половине и ближе к концу палеолитического века экономическое состояние обществ, освоивших в основном равнинный ландшафт, было устойчивым, и охота вполне обеспечивала жизнедеятельность коллективов. При таких благоприятных обстоятельствах население увеличивалось и создавались лучшие возможности для сохранения потомства».

А все - таки рост потомства требовал активизации охотничьего напора человека на дикую природу. Аналогичные ситуации бесчисленное число раз возникали в ходе биоэволюции. Но там охотник и дичь были в равных условиях естественного отбора — Природа всем давала «свой» шанс. Здесь же человек, следуя вечному, неотменяемому закону Природы, заставляющей каждый вид максимально упрочивать свое существование и
умножать свою численность, переступил «закон равновесия», потому что смог это сделать. И был тут же «наказан». И как!

Примерно 12 тысяч лет назад радикально, в поразительно короткие сроки человек стал не только охотником и собирателем, а скотоводом и земледельцем — произошла так называемая неолитическая революция.

И все - таки объяснить эту первую в истории человечества революцию невозможно ни усовершенствованиями мозга — он уже был абсолютно современным, ни внешними природными катаклизмами — ничего сверхординарного палеоисторики в тех временах не зафиксировали.

Было, правда, замечено: именно на рубеже неолитической революции вымерло, исчезло немало крупных, таких как мамонт, животных, которые именно из-за своей обильной массы были преимущественным объектом охоты человека. О причинах этого явления до сих пор идут споры. Но все большее число ученых склоняются к мнению, более пятнадцати лет назад сформулированному биологом З.Алексеевой: «Если сейчас, на наших глазах, без особых перемен климата каждые несколько лет человек стирает с лица Земли по одному виду, мы не приписываем их гибель каким-то неопределенным причинам, а прямо говорим, что их уничтожил человек. Решиться же на подобное утверждение в отношении мамонта и других крупных животных конца плейстостоимость многие не могут, так как до сих пор недооценивается ни уровень развития самого палеонтропа, ни степень его прямого и косвенного воздействия на Природу...»

Шествие «победителя» по Земле с одним лишь каменным топором постепенно разрушало устоявшийся принцип его взаимодействия с Природой — и, наконец, настало время, когда он, обеспечивая продолжение и умножение своего рода, убил последнего мамонта и «разорвал» свой древний «договор» с Природой.

...И, продолжая метафору, тут же оказался перед дилеммой: либо умереть с голоду, либо срочно изобретать что-то новое.

Человек нашел выход — в кратчайшие сроки из охотника на диких животных и собирателя диких злаков он переквалифицировался в скотовода и земледельца. Это был не просто «выход из положения», лишь бы не пропасть — ниразу человек так качественно не упрочивал свое положение и численность, как . Во времена, предшествующие неолитической революции, на территории современной Франции жило до 15 тысяч человек. В самом конце неолитического века, примерно 5 тысяч лет назад, здесь уже проживали 5 миллионов, а спустя так же пять тысяч лет, к середине XX века, — 50 миллионов. Иными словами: за последние пять тысяч лет население Франции увеличилось в 10 раз, а за тот же период после
перехода к земледелию и скотоводству оно выросло в 1000 раз!

Но каким образом человек так быстро нашел этот выход?

Потому что у него уже был тот самый мозг, незадействуемая избыточность которого нас поражает до сих пор. Потому что уже давно человек жил «не мамонтом единым» — и не только в прямом смысле слова. Но об этом — в заключительной лекции.
Лекция 3Гомо сапиенс: осознание себя
Перейдя от охоты и собирательства к скотоводству и земледелию, человек поставил себя в принципиально новые взаимоотношения с природой. Если раньше, подобно животным, он лишь приспосабливался к экосистемам, в которые был вписан, то теперь вынужден заниматься все более и более масштабной их перестройкой. Именно вынужден, и эта вынужденность определила все последующие тысячелетия истории человечества,
Пещерные мыслители
В основе демографического взрыва лежал переход к производящему хозяйству.

В своей аналитической статье «Расселение и численность древнейшего человечества» академик В.П.Алексеев приводит следующую демографическую историю. Человечество началось примерно четыре миллиона лет назад, судя по всему, с 10—20 тыс. особей. Спустя (тоже примерно) три миллиона лет на Земле жило уже около 125 тыс. человек. так же через 700 тыс. лет численность достигает миллиона. В конце палеолита, в период от 25 до 10 тыс. лет назад, число людей возросло с 3,3 до 5,3 млн. А спустя так же 5 тыс. лет на территории только Франции жило примерно 5 млн. Лишь на этой территории после перехода к производящему хозяйству население выросло в 1000 раз ! Так что, рассматривая неолитическую революцию даже исключительно с позиции укрепления и сохранения вида Гомо сапиенс, ее можно назвать эпохальной.

Но здесь невольно возникает один «детский» вопрос, от которого не отмахнуться.

Какой же информационный механизм дал сигнал многочисленным племенам, мало связанным, а то и вовсе не знающим друг о друге, буквально в историческое одночасье принять единственно правильное решение — не просто спасающее род человеческий, но и умножающее его? И, что не менее поразительно, решение предельно неочевидное, проверить которое мог лишь сам ход «исторического эксперимента» ?

Правда, сразу же возникает сомнение в правомерности самого вопроса. Мы привыкли говорить об информационном поле, информационных системах и механизмах только в применении к обществам, обладающим высокой организацией — во всяком случае, как минимум, имеющим письменность или что-то замещающее ее по функциям. А тут — каменный век, да не просто каменный, а древнекаменный. И тем не менее.

Конец прошлого века поставил перед исследователями древнейшего прошлого человечества проблему столь неожиданную, столь противоречащую уже сложившимся представлениям об уровне развития первобытных наших предков, что коллективный разум науки десятилетиями не мог даже принять ее к обсуждению.

В 1879 г. испанский археолог-любитель Марселино де Саутуола в глубине пещеры Альтамира увидел изображения бизонов и оленей, нанесенные на стенах минеральными красками. Кальцитовые натеки, покрывавшие изображения, с несомненностью свидетельствовали о глубочайшей их древности. К тому времени существование человека каменного века уже было доказано. Мало того, были найдены и признаны произведения искусства древнекаменного века в виде вырезанных на кости изображений животных.

Но живопись на стене пещеры, созданную там, куда ниразу не проникал дневной свет, с изумляющей точностью воспроизводящую образы животных , ученый мир отверг с редкостным единодушием по принципу: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Рафинированная лаконичность изображений, изощренность и раскованность сюжетов пещерной галереи Альтамиры, отточенность контуров — все это в представлении европейца XIX в., чувствовавшего себя на недосягаемой вершине культуры, не могло существовать в одном времени с каменными топорами.

Лишь 20 лет спустя, когда была открыта вторая такая же пещера, за ней так же и еще, пещерная живопись вошла в научный обиход. С тех пор споры о причинах появления первобытной наскальной живописи и вообще палеолитического искусства, факторах периодизации и прочих проблемах, которые ставят перед наукой масштабные явления,— не утихают.

Но вопрос вопросов этих споров: для чего нашему пращуру понадобилось столь изощренное искусство?

Вопрос этот, возможно, останется одним из вечных вопросов науки, ибо корни его уходят в такую неисчерпаемость, как психика человека. Но некое общее направление, не столько видимое, сколько угадываемое, исследователи уже «ощупывают» локаторами своих гипотез.

Французский археолог А.Леруа-Гуран провел скрупулезный учет всех открытых памятников палеолитического искусства Западной Европы — около четырех тысяч тем и сюжетов вошло в его «бухгалтерскую ведомость». И статистические выводы исследователя оказались поистине ошеломляющими.

Считалось, что первобытный художник изображал животных исключительно для ритуала охотничьей магии — перед охотой он символически убивал изображенного зверя, рисуя рядом дротики и «нанося» раны. А оказалось, что дротики и раны сопутствуют лишь двум процентам всех изображений. Да и вообще «главному» объекту охоты — мамонту — пещерный живописец уделил лишь один процент своего внимания, чаще он рисовал бизона и лошадь.

Итак, совсем не ради только охотничьей удачи изображал палеолитический мастер животных на стенах обжитых пещер. И не ради того лишь, чтобы изобразить виденное. Как выясняется, он изображал не то, что видел, а то, что нужно было видеть всем его современникам.

Леруа-Гуран выявил так же одну закономерность: «просчитав» шестьдесят три пещеры с наскальными фресками, исследователь выявил удивительное постоянство в расположении фресок, которое без преувеличения можно назвать каноническим для всех палеолитических мастеров Западной Европы.

«Можно сказать твердо: изображения скрывают исключительно сложный и богатый мир представлений, гораздо более сложный и богатый, чем считалось до сих пор. Порядок символов остается одним и тем же многие тысячелетия, и это доказывает существование мифологии...» — заключает свои подсчеты исследователь.

Но все - таки единые каноны мифотворчества, эйкуменическое распространение одинаковых сюжетов пещерной живописи, практически каноническое расположение в пещерах ее сюжетов, позволяющих говорить о пещерах как о палеолитических храмах — все это (и многое другое, о чем здесь нет места рассказывать) можно объяснить только наличием глубокого мировоззрения, объединенного, в конечном итоге, каким-то единым информационным полем.

И самое поразительное: первобытное искусство — древнейшее информационное поле — четко обозначило рубеж появления самого Гомо сапиенса.
От надежной случайности к неустойчивой стабильности
Предложено много гипотез, пытающихся объяснить этот факт. От гипотезы «пришельцев» до таких, которые ищут малозаметные, но действительные связи изобразительной деятельности первых «сапиенсов» с аналогичной по функциям деятельностью их стадиальных предшественников - неандертальцев. При этом ни одна из них не отрицает: становление мозга никак не сказалось на способе хозяйствования наших предков - как охотился на диких животных неандертальский предшественник, так и продолжал охотиться сапиенсный потомок, но ничего похожего на искусство, которым поразил пещерный обитатель, обретя практически современный мозг, предшествующая эпоха не знала.

А может быть, действительно, разгадка лежит в неслучайности совпадения во времени двух фундаментальных факторов: становление «разумного» мозга как принципиально конечной по объему и структуре индивидуальной информационной системы и появления пещерного искусства? все - таки функции мозга как центра, обеспечивающего жизнедеятельность и самое существование своего «хозяина» качественно стали сложнее. Усложнились они настолько, что превысили возможности «персональной ЭВМ» — индивидуального мозга. Потребовалась информационная сеть и общие «банки данных», куда стекалась бы информация в виде кодов образов и символов, понятных каждому из пользователей этих банков.

Короче говоря, предположение о становлении мощного информационного поля в древнекаменном веке, не отвергаемое археологией, приводит к допущению о начале становления коллективного разума как нового этапа развития мозга вообще.

Не слишком ли смелое это умозаключение, даже учитывая его сугубо эвристический характер?

Становление Гомо сапиенса практически завершило формирование физического типа человека (если не вдаваться в несущественные для нашей темы адаптационные изменения). И именно на этой стадии началось резкое ускорение культурных преобразований и технического прогресса. Один из крупнейших отечественных антропологов Я. Я. Рогинский причину совпадения этих двух явлений видел в том, что именно с появлением Гомо сапиенса естественный отбор потерял свою формообразующую роль, а его место заняли социальные закономерности.

Встает, однако, вопрос: каким образом колоссальный объем информации, накапливаемый поколениями и явно не сопоставимый с «мощностью» единичного человеческого мозга и не передаваемый генетическими механизмами, накапливается в такой биологической общности, какой является человечество? Ответ на этот вопрос, по мнению В.П.Алексеева, содержится в гипотезе, которую можно назвать гипотезой коллективного мозга: человечество справляется с этой трудностью только коллективно, воспринимая в каждом поколении всю накопленную информацию лишь суммой относящихся к данному поколению индивидуумов и передавая ее следующим поколениям.

Если уж совсем метафорично — для того, чтобы продолжать свою функцию информационного, жизнеобеспечивающего центра, мозг вынужден был выйти за пределы самого себя, продолжиться в «межмозговых» инфраструктурах. И о том, что такое предположение возникло не на пустом месте, свидетельствует искусство, которое можно рассматривать как сложнейшую, закодированную для нас, но открытую для ее пользователей информационную систему. Именно наличие коллективного мозга в каменном веке позволило человечеству в кратчайшие, по историческим меркам, сроки перейти от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству.

Собственно говоря, на этом можно было бы и закончить. Если бы не одно обстоятельство, связавшее с каменным веком наши дни.
Завещание начальных времен
Эпохальной неолитическую революцию можно назвать не только из-за того, что она позволила умножиться виду человеческому.

Если раньше человек жил в природе, потребляя не им создаваемый продукт, то теперь он мог выжить исключительно благодаря тому, что сам заготовит загодя — бросив ли зерно в землю или приумножив свое стадо. значит место случайности заняла стабильность. Но хрупкая и неустойчивая.

Все создаваемые людьми сообщества культурных растений — биоценозы — из-за бедности видового состава были много слабее природных. Их существование человек мог поддерживать лишь ценой постоянных и все возрастающих усилий. Перейдя к скотоводству и земледелию, человек обрек себя на войну уже не с отдельными хищниками, как встарь, а со множеством видов диких растений и животных, угрожающих его стадам и полям. При этом он просто вынужден был из-за увеличивающейся численности постоянно расширять площади возделываемых земель, рыть ирригационные каналы, выводить новые сорта растений и породы скота. А войны за землю и скот, ломая хозяйства, опустошали с таким трудом возделанную почву, обезлюживали обжитые пространства. И новым поколениям приходилось вновь и вновь возрождать среду обитания.

Хрупкость и неустойчивость стабильности, в которой оказалось человеческое общество в результате неолитической революции, не исчезали со временем. Мало того — усиливались по мере того, как росла технологическая изощренность общества и масштабы хозяйствования. С ростом наступления на природу росли и экологические ее ответы. Тип же хозяйствования оставался, по существу, такой же, какой был в неолите. После освоения пахотного земледелия, скотоводства, выплавки металлов дело доходит до курьезов: на протяжении множественных веков не научились оптимальным приемам запряжения тяглового скота. Но дело не в частных фактах. Если мы сравним средства производства одной из древнейших цивилизации, шумерской, со средствами производства средневековой Европы, то принципиальной разницы меж ними не обнаружим. В течение долгих тысячелетии после неолитической революции шло лишь эволюционное усовершенствование обретенного типа хозяйствования. Экологические катастрофы становились вехами на его пути (так, хищническая эксплуатация римлянами земель Карфагена подкосила хозяйство этой житницы древнего мира), некоторые из катастроф прекращали существование отдельных цивилизации, но тип хозяйствования не менялся. Запас прочности хозяйствования качественно превышал последствия экологических ответов природы.

Если задуматься, выявляется кардинальная общность более глубинного порядка: следуя закону умножения и упрочения своего вида для превращения энергии окружающего вещества в вещество своего организма, человечество брало у природы столько, сколько было нужно. С этой позиции даже промышленный переворот XVIII века не изменил «экологическую идеологию» неолита, он лишь усовершенствовал технологию добычи природного вещества. Да что говорить о XVIII веке! Разве что-нибудь изменилось в этой идеологии на данный момент — после научно-технической революции XX века? Ничего. Как брал человек у природы сколько мог и как умел, так и берет. Неизмеримо выросли масштабы, то бишь аппетиты человеческие, и качественно изменились средства добычи — вот и все. Но все - таки и ответ природы будет — уже есть — соответственно аппетиту и масштабам добычи.

И все-таки кое-что изменилось. Хотя бы в том плане, что мы знаем теперь, что нас ждет, если экологическая идеология человечества останется прежней.

Уже подсчитано, через сколько лет кончатся все земные запасы угля и нефти, на какое поколение наших потомков падет острейший дефицит пресной воды, когда окончательно истощится плодородие почв, а суммарная мощность реактивных двигателей прорвет озоновый слой, и Земля со всеми ее обитателями и цивилизациями станет жертвой ультрафиолетового излучения. Причем подсчеты обрывают историю не в далеком будущем, а в ближайших столетиях. Если раньше экологический ответ природы мог стереть ту или иную цивилизацию, то теперь она отреагирует уже в масштабах человечества. Если раньше в пустыню превращался какой-нибудь очередной Карфаген, то завтра то же может случиться со всей Землей. Биосфера-то продолжит свое существование — в ином состоянии. Но вот человеку в ней места уже не останется. И это мы понимаем. Мы — коллективный разум человечества, начавший осознавать себя с тех самых времен, когда человечество только становилось «разумным».

Перед коллективным разумом стоит, по существу, та же задача, что и стояла перед ним в канун неолитической революции: найти решение, обеспечивающее сохранение своего вида.

Вектор интеллектуальных усилий коллективного разума творцов неолитической революции был определен необходимостью «изобретения» нового принципа экологического поведения. Этот принцип не вырос на пустом месте. Создатели неолитического способа хозяйствования конструировали его, опираясь на знание всеобщего закона природы — цикличности. Собиратель и охотник прекрасно знал сроки вызревания съедобных злаков, пути сезонных миграций животных, на которых он охотился, время нереста и сроки плодоношения. И, говоря обобщенно, именно совокупность знаний о мире и о себе в мире и жизненная необходимость пересмотра конкретного опыта хозяйствования позволили человеку в короткие сроки отработать новое экологическое поведение, так же больше укрепиться на планете. Сейчас события развиваются далеко не так. Неолитическая революция — весьма быстрая по меркам истории — длилась все же несколько тысячелетий, ее неизбежность «осознавалась» десятками и десятками поколений. Мы же — наш коллективный разум — в считанные годы уяснили тенденцию, просчитали, когда могут исчезнуть наши «мамонты», какой нам остался срок для перестройки взаимоотношений с природой.

Но справится ли человеческий коллективный разум с этой задачей на данный момент?

Да, современный мир разделен. Различны идеологические, религиозные, политические векторы развития. Но уже налицо общее ощущение кризисности ситуации, осознание того, что путь развития цивилизации, очерченный принципом «беру у природы как могу, что должен и сколько могу»,— исчерпан. Уже школьники усваивают, что человек — часть биосферы и его воздействие на нее неразрывно связано с циклами, которые в ней происходят. Человечеству, осознавшему себя частью биосферы, предстоит сделать следующий шаг — вписать закономерность своего развития в единую систему биосферных закономерностей .

Пессимисты утверждают, что человечен стае так же не доросло до своего разума. Что, осознав необходимость «сделать шаг», оно слишком инерционно в своей повседневности и «поезд истории» проскочит тот единственный поворот, что мог бы изменить движение к катастрофе. Но и оптимистов становится все больше. Причем оптимизм их отнюдь не беспочвен.

«На первый взгляд кажется,— пишет академик Н.Н.Моисеев,— что сама идея фокусирования усилий людей вокруг какого-либо объединяющего начала столь же безнадежна, как попытка, например, канализации энергии, рассеянной в природе. Но человеческие объединения — это не физическая система... Человеческая природа хранит множественные примеры того, как ничтожные количества битов информации приводили в движение массы людей и огромную энергию (не только разрушающую, но и созидающую), которая в них сокрыта. Все зависит от степени кризисности ситуации. Я думаю, мир находится сейчас как раз на таком переломном гребне, когда у людей уже готово возникнуть новое представление о человечестве и его общности...»

Мы не можем утверждать, что наш мозг лучше мозга неолитического предка, но ничто не запрещает надеяться, что он и не хуже его. Признавая свое равенство природе, он умеет количественно просчитывать долговременные результаты своей деятельности, моделировать завтрашний день, сверяя свои «хочу» и «могу» с тем, «сколько, как и что можно».

И для «человека современного» сделать единственно верный шаг столь же естественно и закономерно, как это уже было в его истории.

pdf-версия статьи

Источник: http://courier.com.ru